Главная  | О журнале  | Авторы  | Новости  | Конкурсы  | Научные мероприятия  | Вопросы / Ответы

Коннотативный компонент значения: структура и типы [лингвокультурологический аспект]

К содержанию номера журнала: Вестник КАСУ №2 - 2009

Автор: Чумаченко О.В.

В процессе взаимодействия и взаимовлияния языка и культуры первый выполняет не только кумулятивную, но также и транслирующую функцию. Язык не только закрепляет и хранит в своих единицах концепты и установки культуры: через него эти концепты воспроизводятся в менталитете народа или отдельных его социальных группах из поколения в поколение. Через функцию трансляции культуры язык способен оказывать влияние на способ миропонимания, характерный для той или иной лингвокультурной общности.

Данная точка зрения находит подтверждение, в частности, в формировании и распространении новых фразеологизмов, основанных на старых стереотипах сознания, в современном русском языке. Таковы, например, «устойчивые словосочетания, характеризующие «интеллектуальную продукцию» низкого качества через атрибуты «бабий», «женский»: «бабья политика», «бабий ритм» [обозначение из профессионального арго музыкантов], «женские стихи», «женский фильм», «женская логика». Эти словосочетания восходят к стереотипу, прямо выраженному во фразеологизме «глупая баба» и запечатленному также в ряде русских пословиц: «у бабы волос долог, а ум короток», «курица не птица, баба не человек», ср. «у нее мужской ум» — об умной женщине, интеллект которой проявляется не только в житейской, бытовой сфере [1, 154]. Эти примеры выявляют свойства установок культуры, которые необходимо отметить особо. Культурно-национальные установки обычно не носят «абсолютного» характера. Это означает, что в пределах одной лингвокультурной общности сосуществуют различные, иногда противоположные по оценке одного и того же явления, стереотипы сознания. Так, «в русском языке отображены и другие положительные черты женщины: это «верная жена», «верная подруга», «женщина-мать», ср. также «женская нежность», «женская интуиция», где «женскость» кодирует эталоны положительно оцениваемых качеств» [1, 154]. Как отмечено В.Н. Телия, «стереотип «глупой бабы» характерен, в основном, для мужского обыденного сознания, а в языке самих женщин воплощающие данный стереотип языковые знаки — устойчивые словосочетания, идиомы, пословицы — появляются скорее как цитации из мужского языка. Знаменательно, что фразеологизмы, воплощающие идеал женщины, «верная супруга и добродетельная мать», получили распространение в русском языке как цитации из языка самой женщины: они известны носителям русского языка как отрывок из письма Татьяны в «Евгении Онегине»» [2, 154].

Таким образом, миропонимание народа на каждом синхронном срезе его истории не является однородным: «культурно-национальная «палитра» характеризуется множественностью установок, осмыслением сходных ситуаций или явлений с разных позиций, так что в фокус говорящих на каком-либо языке попадают различные стороны ситуации или разные ипостаси явления. Стереотипы, как правило, принадлежат не всему народу в целом, а каким-то определенным его социальным группам. Соответственно, разноплановой, «пестрой», отображающей различие в существующих в менталитете лингвокультурной общности установок и ценностей культуры является и языковая картина мира. Языковая картина мира понимается здесь как система ценностных ориентаций, закодированная в ассоциативно-образных комплексах языковых единиц и восстанавливаемая исследователем через интерпретацию ассоциативно-образных комплексов посредством обращения к обусловившим их знакам и концептам культуры» [2, 154]. Языковая картина мира предполагает наличие у носителей языка определенного набора общих фоновых знаний, связывающих культурно маркированные единицы языка с культурой. В прямом виде эта связь выражена в метафоре и в образующихся с ее участием фразеологизмах и устойчивых сравнениях: так, «для носителей русского языка «осел» - эталон глупости и глупого упрямства [«глуп, как осел», «ослиное упрямство»]; «базар» - эталон некультурного поведения, или общения, построенного на принципе «кто кого перекричит» [«орать как на базаре», «базарный тон»]» [2, 154]. Языковая картина мира, однако, представляет собой категорию декодирования. «Сама по себе она еще не позволяет описывать режим и механизмы кодирования субъекта речи культурными пресуппозициями, позволяющими правильно и уместно пользоваться существующими в языке средствами выражения и порождать новые. Между тем, исследование этих механизмов способствовало бы выявлению средств трансляции и эволюции культуры, установлению соотношения в ней традиций и инноваций.

В качестве единицы лингвистики декодирования было предложено понятие коллективной культурной идентичности. Коллективная культурная идентичность определяется как результат и интенции субъекта, познающего мир вокруг себя и собственное «я», ассоциировать себя с каким-либо сообществом, а также как результат действий, направленных к данной цели. При этом имеются в виду действия как вербальные, так и невербальные. Идентификация предполагает апелляцию к традиции, к авторитету, воплощенным, в том числе, в формах культурно-языкового контекста, диктующего личности определенные законы поведения в тех или иных условиях и ситуациях. Важно подчеркнуть и тот момент, что подобная идентификация может быть как осознанной, так и неосознанной, как, например, в случае с обретающим языковую компетенцию ребенком раннего возраста» [2, 154]. Активное участие культурно-языкового контекста в идентификации личности подтверждает взаимовлияние языка и культуры. Не только культура воздействует на язык и аккумулируется в нем, но и сам язык воздёйствует на человека и, через него, на формирование коллективной ментальности. «Определенное «навязывание» языком культурно-национального самосознания происходит постольку, поскольку носители языка осваивают и воспроизводят заключённую в языковых знаках культурную информацию» [3, 154].

«Постулирование культурной информации в языковых единицах предполагает наличие категории, соотносящей две разные семиотические системы, а именно язык и культуру, и позволяющей описывать их взаимодействие» [4, 86]. Базовым для лингвокультурологии является понятие культурной коннотации как способа воплощения культуры в языковой знак. Культурная коннотация определяется как «интерпретация денотативного или образно мотивированного, квазиденотативного аспектов значения в категориях культуры» [4, 84]. Таким образом, коннотация является звеном, соединяющим знаки язык и концепты культуры, и в то же время инструментом для изучения их взаимодействия. Такое взаимодействие, описываемое через категорию коннотации, прослеживается и в лексическом, и во фразеологическом пластах языка. При этом содержание коннотации не является в каждом случае обязательно неизменным: «ее эволюция отображает способность языка воплощать смену культурно значимых для общества ориентиров. Например, «в истории русского языка субстантив менял коннотацию несколько раз. Если в первой половине ХIХ в., в эпоху декабристов, это слово коннотировало интимно-личностные отношения друзей, разделяющих жизненные, в том числе политические, убеждения [Товарищ! Верь, взойдет она - Звезда пленительного счастья!], то позднее, в языке революционеров-разночинцев, оно начинает коннотировать принадлежность к делу революции. В период господства социалистического строя слово обретает коннотацию «тот, кто разделяет социалистическую идеологию». Смена коннотации слова «товарищ» может быть описана как смена культурно значимого смысла свой в его семантике: сначала это свой для узкого круга друзей, затем - для членов революционной организации и, наконец, - для «новой общности людей»: советского народа и, шире, социалистического лагеря» [2, 154].

Помимо такого понимания коннотации, включающего в данный термин культурную информацию, эксплицируемую и через денотативный, и через образный аспекты значения, существует и другое определение, включающее в данную категорию только тот тип культурной маркированности, который характерен для переосмысленных языковых единиц.

«Культурная информация может быть представлена в номинативных единицах языка четырьмя способами: через культурные семы, культурный фон, культурные концепты и коннотации.

Культурные семы - способ отображения культуры в лексемах и фразеологизмах, обозначающих идиоэтнические реалии. К единицам, содержащим культурные семы в своем значении, относятся наименования предметных реалий. Так, в эту группу входят субстантивы «лапти», «рожон» и фразеологизм «черная изба».

Культурный фон - характеристика лексем и фразеологизмов, обозначающих явления социальной жизни и исторические события. Этот тип культурной информации, как и первый, локализуется в денотативном компоненте значения, однако, в отличие от него, имеет ярко выраженную идеологическую направленность. Примерами могут служить фразеологизмы «серп и молот», «британский лев» или лексема «красно-коричневые» - название, закрепившееся за сторонниками национал-патриотического движения в России 90-х годов.

К культурным концептам относятся имена абстрактных понятий, в семантике которых сигнификативный аспект преобладает над денотативным: они не имеют вещественной «опоры» во внеязыковой действительности в виде предметных реалий-денотатов. Их понятийное содержание «конструируется» носителями языка, исходя из характерной для каждой лингвокультурной общности системы ценностей, поэтому культурные концепты проявляют специфику языковой картины мира. Такие, например, субстантивы русского языка, как «тоска», «воля», «совесть», «правда» не имеют точных эквивалентов в английском языке, их корреляты совпадают с ними по смыслу лишь частично. Так, «воля» - это не ограниченная рамками законов и интересами другого человека свобода, поэтому абсолютного соответствия сигнификатов «воли» и английского «freedom» нет; аналогично, содержание «тоски» передается в английском через ряд слов, каждое из которых несет лишь часть смысла русского субстантива: anguish «боль», «страх в душе», «нехорошие предчувствия», sorrow «горе», «печаль», «скорбь», grief «горе», «печаль».

Культурно-национальная специфичность таких конструктов в значительной степени выявляется через их устойчивую сочетаемость, которая фиксирует и воспроизводит наиболее важные для языковой картины мира «кванты» смысла культурных концептов» [5, 51].

Термин «культурная коннотация» в данной классификации типов культурной информации и способов ее воплощения в знаки языка закреплен за той ее разновидностью, которая характеризует образные языковые знаки. Культура проникает в них через «ассоциативно-образные основания их семантики и интерпретируется через выявление связи образов со стереотипами, эталонами, мифологемами, прототипическими ситуациями и другими знаками национальной и общечеловеческой культуры, освоенной лингвокультурной общностью» [2; 30]. Система образов, закрепленных в лексических и фразеологических единицах языка, является своего рода местом, накапливающим мировидение: образные основания так или иначе связаны с духовной, социальной и материальной типами культуры, хотя эта связь не всегда лежит на поверхности значения. Так, «в устойчивом сочетании «совесть зазрила» на верхнем уровне семантики находится информация: совесть представлена так, как если бы это был человек, который прежде не мог видеть, а затем обрел такую способность. Однако выявление культурной коннотации предполагает соотнесение обоих компонентов фразеологизма и его идиоматичного смысла со знаками культуры. По христианским воззрениям, совесть — живое существо, и этот смысл эксплицирован в общем направлении метафоризации предиката: видеть может живое существо. Далее, в религиозном дискурсе общеязыковая ассоциация «видеть — значит понимать» трактуется как «способность различать добро и зло», «знание истины, знание Бога есть вид зрения» [ср. библейское изречение «слепые ведут слепых» о тех, кто не знает, «как если бы не видит» истинного пути, ведущего к Богу]. Кроме того, выбор церковнославянского глагола «зреть» также значим с точки зрения культурной маркированности фразеологизма: церковнославянский является особым языковым кодом, разработанным для обозначения богословских и морально-этических понятий в религиозной сфере» [1; 30].

Таким образом, в понятии «культурная коннотация» можно выделить следующие важные параметры. Во-первых, это единица семиотическая: она является связующим звеном между разными предметными областями и их семиотическими системами — языком и культурой. Через коннотации культура хранится в языке; через него, в свою очередь, транслируется из поколения в поколение, поэтому есть основания говорить об особой коннотативно-культурологической функции единиц языка, связывающей эти две системы в диахронном и в синхронном планах. Во-вторых, воплощения в системе языка. Это определенный пласт языка, а именно образно мотивированные лексические и фразеологические единицы. Коннотация также имеет локализацию в определенном аспекте значения этих единиц - в образных основаниях этих единиц. В этом смысле, культурная коннотация может быть названа знаковой категорией. В-третьих, культурная коннотация представляет собой единицу накопительного характера. Владение культурной коннотацией, т.е. умение интерпретировать образно мотивированные единица языка через соотнесение их с категориями культуры, формирует особый тип компетенции носителя языка, не сводимый к языковой компетенции. Этот тип компетенции был назван В.Н. Телия «культурно-языковым» [1, 85]. «Формирование культурно-языковой компетенции основано на освоении носителем языка культуры через ее тексты — мифы, сказки и предания, религиозные и художественные тексты, а также и через неязыковые семиотические системы [живопись, театр, кино и др.]» [1, 86].

«Источники культурной интерпретации языковых единиц поддаются классификации на вербальные и невербальные. К невербальным относятся ритуальные формы народной культуры, такие, как поверья. Так, в культурной коннотации идиомы «у черта на куличках» отображено поверье о том, что болото является местом обитания нечистой силы. К языковым источникам относятся не только тексты, составляющие философский и теософский дискурсы, исторические исследования и художественную литературу, но также и определенные типы языковых знаков. Это, например, паремиологический фонд языка, поскольку большинство пословиц представляют собой стереотипы народного самосознания. Это также характерные для данной лингвокультурной общности слова-символы, «замещающие» в языке те или иные идеи [«крест» — символ горькой судьбы, «рука» - символ власти] или устойчивые сравнения, содержащие в себе систему образов-эталонов повседневной картины мира [«стройная как березка», «здоров, как бык», ср. «бычье здоровье», «глуп, как осел», «уперся, как осел», ср. «ослиное упрямство», «ослиная глупость»]» [1, 30].

Среди лексических единиц, и особенно фразеологизмов, множество таких, которые возникают или регулярно воспроизводятся в определенном типе дискурса. Например, «праведный гнев», «сатанинская гордость», «Божья воля» - в религиозном, «романтическая любовь», «первая любовь», «элегическая грусть» - в литературном, «чувство законной гордости», «воля партии [и народа]» - в официально-идеологическом советском дискурсе. Данные словосочетания являются устойчивыми и могут служить маркерами, включающими текст, в котором они фигурируют, в тот или иной дискурс. Поэтому их можно назвать стереотипами дискурса, воплощающими в себе коллективное лиигнокультурное сознание. О ряде стереотипов дискурса, особенно официально-идеологического, можно сказать, что они имеют институциональное закрепление, т.е. используются в определенных ситуациях определенными государственными или социальными институтами. Например, «[выполнять] интернациональный долг» в дискурсе советской партийно-государственной и военной «машины» или «смерть вырвала из наших рядов» как стереотип официального некролога.

Однако «среди фразеологизмов существует и ряд клише обыденной речи, кодирующих для носителей языка «голос здравого смысла», как, например, «какими судьбами», «волею судеб», «не гневи судьбу», «воображение разыгралось», «лень-матушка заедает». Эти формулы обыденной речи используются с определенными интенциями в определенных речевых актах для выражения удивления при неожиданной встрече, укора за необоснованные, с точки зрения говорящего, жалобы или за поведение, «саморазоблачения» и т.д.». [6, 82]. Таким образом, вовлеченность единиц языка в тот или иной тип дискурса маркирует устойчивые, идиоматичные словосочетания и по этому принципу противопоставляет их свободным словосочетаниям, характеризующимся как индивидуальные. Лингвокультурология как дисциплина, изучающая взаимосвязи и взаимовлияния языка и культуры, фокусирует свои исследования на образных и фразеологических единицах языка. Именно система образов, закрепленных в языковой семантике, является зоной сосредоточения культурной информации в естественном человеческом языке.

В этом плане можно выделить три основных направления лингвокультурологического анализа: метафора и культурная коннотация, фразеология и культурная коннотация, идиоматика [как особый тип фразеологии] и культурная коннотация. Кроме того, нами выделяется и анализ выявления культурной коннотации в антропонимах. Относительная самостоятельность каждого их этих пластов языка в общей проблематике лингвокультурологии базируется на различии их языковой природы и способов воплощения в них культуры.

Способность языковой метафоры выражать мировидение и, соответственно, ее культурная маркированность основаны на связи ее образного основания с категориями культуры - символами, стереотипами, эталонами, мифологемами и прототипическими ситуациями. «Метафора оказывается нагруженной культурными коннотациями и в случаях, когда она функционирует в языке как самостоятельная единица, и тогда, когда она выступает как связанный компонент устойчивого словосочетания» [7; 36].

Так, в разных языках есть свой набор экспрессивных метафор, характеризующих человека через аллюзию к животным, причем, содержание образов в разных национальных языках и ареалах культуры значительно различается, хотя может и частично совпадать. Например, для носителей русского языка ««осел» коннотирует свойства глупости и глупого упрямства, что получает воплощение не только в предикативной функции экспрессивной метафоры [высказывания типа «Он - настоящий / просто осел», «Ну и осел!»], но также и в идиоматике: устойчивых словосочетаниях и сравнениях, в пословицах, как, например, «ослиное упрямство», «ослиная глупость», «глуп, как осел», «осел на осле», «дурак на дураке» и т.д. В английском языке носителем аналогичных свойств выступает «мул» mule: mulish stubbornness «упрямство мула». «Обезьяна» в русском языке коннотирует мужскую некрасивость внешности мужчины, выраженную в выражении «Мужчина должен быть чуть красивей обезьяны», в то время как во французском это языковой образ не только уродства [laid comme un singe букв. «уродливый как обезьяна»], но и хитрости, лукавства, способности обмануть [malin comme un singe букв. «хитрый, лукавый как обезьяна», payer en monnaie de singe букв. «отплатить деньгами обезьяны», т.е. «обмануть», «отделаться шуточками»]. В английском языке monkey, to monkey букв. «обезьянничать» - образ шаловливого надоедливого ребенка и детских проказ [the boys were monkeying about in the playground «Мальчики шалили [букв. «обезьянничали»] на площадке для игр»]. Известно также, насколько образы животных, бытующие в восточном ареале культуры, отличны от содержания тех же денотатов в языках Европы. Так, змея на Востоке - эталон мудрости или женского изящества, верблюд - эталон красоты» [8; 36].

Эти зоонимические метафоры представляют собой образы-эталоны в обиходной языковой картине мира. «Они основаны на характерологической подмене свойства человека представителем животного мира, имя которого становится знаком некоторого свойства, доминирующего в данном животном, с точки зрения обиходного опыта народа. Поэтому об инвентаре «животных» метафор можно говорить как о таксонах, а именно эталонах культуры, презентирующих заданное в языке мировидение» [8, 36]. В роли эталонов могут выступать не только животные, но и другие явления природы, а также явления и ситуации повседневной жизни, как, например, «бревно», «пень» - эталон глупости, «вулкан» - взрывного темперамента, «сарай и конюшня» - неуютного, грязного жилья. «Все, что окружает человека в мире как часть его повседневной жизни, соотносится им с позиций антропоцентризма с его внутренним миром и условиями существования. Эти реалии наделяются смыслом в системе ценностных ориентаций лингвокультурной общности как символы, эталоны, стереотипы, а их языковые имена становятся знаками, кодирующими данные представления в языковой картине мира» [8, 37].

Чаще всего метафора выполняет роль языкового образа не в качестве самостоятельной лексической единицы, а в составе устойчивого словосочетания при опоре на определенный семантический компонент. При этом «семантический компонент, обычно выступающий в прямом значении, обеспечивает референцию на предмет окружающего мира или «непредметную» сущность, а связанный компонент означивает через метафорический образ какой-либо параметр его денотата или сигнификата. Так, «луч надежды» и «капля жалости» имеют в качестве доминантного смысла, соответственно, «квант» и «малая часть»; «талант вянет» — смысл «деградирует», «больные фантазии» в самом общем виде означают ‘плохие, отклоняющиеся от «нормы» со знаком «минус»’. Воспроизведение одних и тех же смысловых параметров [при различии способов их выражения] метафорами, выступающими в роли связанных компонентов устойчивых словосочетаний, делает данный класс фразеологизмов структурно-семантически регулярным. Они поддаются семантизации, например, через систему лексических функций, разработанных И. Мельчуком и А. Жолковским для прямых значений лексических единиц в комбинаторике» [8, 38]. Может быть предложена и другая «модель экспликации семантической регулярности смыслов, привносимых метафорой в устойчивые словосочетания» [8, 39], однако семантический подход сам по себе не способен выявить культурную маркированность устойчивых словосочетаний и объяснить роль образного связанного компонента в создании этой маркированности.

Особенно сказанное касается тех устойчивых словосочетаний, в которых в качестве семантически ведущего слова выступают «непредметные» имена, т.е. наименования внутреннего мира человека — его психологических, интеллектуальных и моральных качеств, эмоций, обозначения его отношений с людьми, а также морально-этических и социальных понятий. В значении таких субстантивов, к которым относятся, например, «жизнь», «смерть», «родина», «мысль», «воля», «талант», «тоска», «инстинкт», сигнификативный компонент значительно преобладает над денотативным. «Их семантика создается не признаками денотата, так как они не имеют во внеязыковой действительности соответствующих им предметных референтов или классов референтов денотатов, но «конструируется» когнитивно и культурно значимыми интерпретациями членов языкового коллектива. Фоновые знания, пресуппозиции, место и роль обозначаемого явления в системе ценностных ориентаций играют ведущую роль в формировании плана содержания этих единиц языка, которые воплощают концепты культуры» [9, 65].

Исследование образуемых ими в языке устойчивых словосочетаний показывает, что «их концептуализация происходит в значительной степени именно через фразеологизмы, отбирающие и фиксирующие в форме устойчивых и воспроизводимых языковых единиц наиболее важные, с точки зрения данной лингвокультурной общности, признаки концепта» [9, 66].

Так, «устойчивая сочетаемость субстантива «лень» в русском языке демонстрирует, что у этого концепта как бы два «лица». Первое отображено во фразеологизмах: «тупая лень», «тяжелая лень», «дикая лень», «неискоренимая лень», «беспробудная лень», «губительная лень», «чудовищная лень»; такая лень действует как враждебная сила: она одолевает «овладевает», «заедает», «сковывает», в нее впадают, ее «искореняют», «пожинают плоды лени» [обычно - дурные]. Однако, наряду с ленью враждебной и трудноодолимой силой, существует совершенно другая концептуализация, в которой лечь предстает как: «сладкая», «томная», «задумчивая», некто или нечто приятное такую лень «навевает»; ср. также у О.Э. Мандельштама: «... и золотая лень из тростника извлечь богатство целой ноты» [5, 120].

Таким образом, два таких разных и во многом противоположных способа концептуализации, каждый из которых поддерживается рядом фразеологизмов, интерпретируется через культурные коннотации, т.е. через обращение к эталонам, стереотипам культуры и прототипическим ситуациям. «В первом случае концепт «лень» соотносится с обиходной системой ценностей народа, в котором труд расценивается как добродетель, а лень, леность - как порок. Эта установка культуры в прямом виде выражена в библейском изречении, предписывавшему человеку добывать свой хлеб в поте лица, в пословице «кто не работает, тот не ест» и т.д. С этой позиции лень описывается как враждебная сила, которая нападает на свою жертву, лишает способности двигаться, вгоняет в сон; сон, неподвижность есть подобие смерти, ее разновидность в мифологической семантике» [5, 124].

С другой стороны, «приятная» лень соотносится для носителей русского языка с «романтическим дискурсом, в котором разрабатывалась бытовавшая в европейской культуре романтизма установка: поэт, человек искусства должен быть свободен от каждодневного труда и от службы, так как он - существо избранное, подвластное лишь вдохновенью. Думается, наиболее известное носителям русского языка изречение, выражающее данную точку зрения — это пушкинские слова, приписанные Моцарту в «Моцарте и Сальери»: «Нас мало избранных, счастливцев праздных»; ср. также образ ленивца А. Дельвига, созданный им самим и кругом поэтов-друзей [пушкинские «Проснись, ленинец сонный! и сын лени вдохновенный», обращенные к Дельвигу], стихи П.А. Вяземского, воспевавшего свой халат, как символ домашнего уюта и независимости от государственной службы — условия поэтического вдохновения» [5, 124].

Образы, привносимые в устойчивые словосочетания связанными компонентами, в том числе и «стершиеся» метафоры, создают особый тип регулярности, основанной на ассоциативно-парадигматических отношениях. Этот термин, введенный Телия, означает, что сходная образная мотивированность прослеживается не только в сочетаемости одного базового слова, но и связывает концепты, относящиеся к одному или близким идеографическим полям.

«Ассоциативно-парадигматические связи в устойчивых словосочетаниях, обозначающих концепты культуры, интерпретируются через коннотации. Так, образная мотивация словосочетаний «страх, ужас, тоска, зло берет, охватывает» объясняется через другой ряд: «побороть, подавить, одолеть [в себе] страх, ужас, тоску, зло». Оба ряда восходят к анимистическим мифологическим представлениям, согласно которым чувства — это враждебные человеку живые существа, возможно, чужие боги, которые проявляют по отношению к человеку агрессию и с которыми ему приходится бороться» [1, 125].

Ассоциативно-парадигматические связи помогают выявить общую базовую метафору в тех случаях, когда в какой-то части словосочетаний одного концепта эта метафора присутствует скрыто. В подобных ситуациях проявляется еще одна закономерность: «выявление культурной информации требует соотнесения исследуемого словосочетания с массивом образных единиц и фразеологизмов русского языка — с пословицами, идиомами, речевыми формулами. Например, в концептуализации «инстинкта» через устойчивые словосочетания прослеживается «животная» метафора, выступающая в явном виде во фразеологизмах: «звериный, животный, стадный инстинкт». Та же метафора обнаруживается в другой группе словосочетаний: инстинкт толпы [ср. «стадо» — о народе или «массе», презираемых как объект манипуляций], «инстинкты проснулись», «разбудить, пробудить [в ком] инстинкты» [ср. поговорку «не буди во мне зверя»]» [1, 98]. Таким образом, «ассоциативно-парадигматические отношения, характеризующие устойчивые словосочетания как класс фразеологизмов, обнаруживают, на фоне образной мотивации, сближение разных культурных конструктов в языковой картине мира» [36, 100]. Данный тип также вводит в контекст регулярности разряды фразеологических единиц, идиом, пословиц и поговорок.

Важнейшим источником культурной маркированности устойчивых словосочетаний является их «вовлеченность в определенный тип дискурса. В этом разряде фразеологизмов обнаруживается множество единиц, возникших или воспроизводимых в том или ином типе дискурса, как, например, «праведный гнев» и «воля Божья» - в религиозном, «шекспировские страсти», «элегическая грусть», «романтическая любовь» — в литературном, «чувство законной гордости» — в официально-идеологическом» [2; 119].

«Вовлеченность словосочетания в определенный дискурс способна и сама по себе, без поддержки образа, обусловливать воспроизводимость и устойчивость. Если подобные словосочетания находят поддержку в других дискурсах или стереотипах культуры, другими словами, если они достаточно разработаны в культуре, есть основания говорить о них как о культурно связанных» [1; 119]. Так, например, для носителей русского языка культурно связанным оказывается словосочетание «материнская забота», коннотирующее архетипический образ матери как символа любви и доброты по отношению к детям. Этот архетип постоянно воспроизводится в фольклоре, где он часто выражен через оппозицию «добрая мать» - «злая мачеха». Образ заботливой матери поддерживается также рядом других фразеологизмов и пословиц русского языка, как, например, «не знать материнской заботы» или «маменькин сынок». Характерно, что архетип отца не имеет соответствующих коррелятов в дискурсах и в системе русского языка, поэтому словосочетание «отцовская забота» является скорее свободным, нежели устойчивым, хотя в настоящее время словосочетание «папенькин сынок» уже стало употребляться для выражения аналогичного смысла. В итальянском языке выражение, буквально переводимое на русский язык как «папенькин сынок», повсеместно используется для обозначения концепта, соответствующего русскому «маменькиному сынку».

Таким образом, «фактор культурной связанности компонентов словосочетания может обусловливать устойчивость и воспроизводимость. Двумя важнейшими характеристиками культурно связанных устойчивых словосочетаний являются их вовлеченность в определенный дискурс [в котором они возникли или воспроизводятся] и, через такую отнесенность, актуализация некоей свойственной носителям языка особой точки зрения на обозначаемое» [1, 116].

«В отличие от устойчивых словосочетаний, идиомы представляют собой класс «индивидуальных» фразеологизмов — они не формируют структурных фразообразовательных парадигм по заданной «матрице» смыслов. Вместе с тем, идиомы представляют собой ядро фразеологии, так как они оказываются полностью переосмысленными сочетаниями слов и вследствие этого эквивалентны слову по своей номинативной функции. Типичность обиходно-бытовых ситуаций, отображенных в идиомах, стереотипный или эталонный характер их образных оснований делают их знаками языка культуры: они сами обретают стереотипное, эталонное или символьное прочтение» [10; 95]. Так, идиомы русского языка «под носом», «под рукой», «под боком» воплощают эмпирический эталон очень близкого пространства через указание на его «соматическую» достижимость. При этом сами субстантивы «рука», «бок», «нос» вне идиом не кодируют смысл «очень близко» [10, 96]. К идиоматике, как и к другим фразеологическим единицам языка, вполне относится постулат о том, что их культурная знаковость выявляется только на достаточно больших идеографических массивах, таких, как, например, «ум глупость», «свойства личности», «пространство» и т.д. При этом необходимо отметить, что образы, используемые идиомами, относящимися к одному идеографическому полю, могут быть очень далеки друг от друга. Так, «глупость» обозначается не только через идиомы, включающие наименования головы и ее «наполнения» [как «ума палата», «голова садовая», «куриные мозги»], но и фразеологизмы «не все дома», «крыша поехала», «глуп, как сивый мерин».

Как мы видим, понятие «культурная коннотация» применимо к единицам фразеологического и паремилогического состава языка, характерной чертой которых является «образно-ситуативная мотивированность, которая напрямую связана с мировоззрением народа – носителя языка, средостением культурной коннотации, её основным нервом является это образное основание» [2, 165]. Э. Бенвенист писал, что «Культурная коннотация составляет его интерпретирующую потенцию – способность служить индикатором принадлежности к культурно-этнической группе [народности или нации]» [11, 61].

Культурная коннотация не является однородной по форме своего проявления в языковом знаке. Говоря о различном статусе культурного компонента в смысловой структуре коннотативно значимых слов, мы имеем в виду следующие ряды лексико-семантических явлений [по классификации Воркачёва С.Г. [9, 64]:

«Первый ряд составляют слова, в том числе имена собственные, коннотация которых опирается на ассоциации. При этом важно различать ассоциации, в основе которых лежат традиционные, социально-исторически обусловленные осмысления определённых реалий, представлений, понятий как национально-самобытных, присущих только носителям данного языка и ассоциации литературного происхождения. Например, черёмуха ассоциируется у русского человека с проявлением любви юноши к девушке. Это отражается в контекстах употребления слова черёмуха. Так, в одной из песен поётся: «Всё равно, любимая, отцветёт черёмуха», т.е. любовь кончится. Не случайно и один из рассказов Пантелеймона Романова называется «Без черёмухи». А, скажем, цветок незабудки в русском восприятии связан с поэтическим образом целомудренной голубоглазой девушки. См. также национально-самобытные ассоциации в русском языке таких слов, как берёза, берёзка, зорюшка, таких имён собственных, как Москва, Волга, Иван» [9, 72].

Особо рельефно такие ассоциации выявляются при сопоставлении национальных культур или различных социально-исторических ареалов, в частности, на основе анализа переводов художественного произведения на разные языки. В этом отношении большой интерес представляют наблюдения А.А. Брагиной над переводами «Анны Карениной» Л.Н. Толстого на некоторые западноевропейские языки. В бальном наряде Анны Карениной – анютины глазки. «Их название созвучно имени Анна. Этот цветок широко известен в народе: он имеет много названий: трёхцветка, полуцвет, брат-и-сестра, Иван-да-Марья. Цветок овеян легендами и сказками. Одна из них, наиболее известная, о запретной роковой любви брата и сестры, не знавших о родстве и поженившихся. Двуцветье напоминает о двух несчастливо влюблённых. Однако длинный ряд разнообразных наименований и сложившиеся в русском языке коннотации чужды другим языкам. В немецком языке анютины глазки называют Steifmϋtterchen «маленькая мачеха». Видимо, поэтому в некоторых переводах появляется цветок с другой символикой: einen kleinen offten Kranz von blauen Sammetveilchen „Маленький венок синих фиалок“ или eine kleine Girlande von Vergebmeinnicht „Маленькая гирлянда незабудок“. Во французских переводах фигурирует одно из наименований анютиных глазок – pensee «цветок воспоминаний». В английской речевой традиции, в разговорном употреблении цветок анютины глазки означает «женственный мужчина». Переводчики ищут соответствия, не отягощённые ненужной коннотацией. В переводах появляется резеда [a wreath of mignonette «венок, гирлянда резеды»]. Она вызывает у англичан ассоциацию с изящным французским кружевом» [9, 81].

Приведём небезынтересное наблюдение над своеобразием восприятия одинаковых или аналогичных ситуаций представителями разных национальных культур и социально-культурных ареалов: «В своё время о человеке, склонном проявлять излишнее старание там, где это ненужно, говорили, что он «собирается в Тулу со своим самоваром»... Французы со свойственным им лёгким юмором выражают эту мысль словами «зажечь факел, чтобы увидеть солнце». Но, пожалуй, эффективнее всех говорят об этом индонезийцы: «Греби вниз по течению, и над тобой будут смеяться крокодилы». Кстати, обратите внимание, что на экваторе смеются крокодилы, в то время как в наших широтах это делают куры» [12, 32].

Ассоциации литературного происхождения возникают на основе конкретных литературных произведений [и отчасти публицистических], например: недоросль, обломовщина, маниловщина и т.д. Содержат в себе определённый культурно-коннотативный компонент и такие пришедшие из литературы устойчивые сочетания, как золотая рыбка, дым отечества, лишние люди, путёвка в жизнь.

Слова и словосочетания фольклорного происхождения [добрый молодец, красна девица, три богатыря, соловей разбойник, Иванушка-дурачок, Михаил Топтыгин, Машенька и др.], очевидно, занимают промежуточное положение между указанными разновидностями национально-самобытных ассоциаций, поскольку, являясь результатом поэтического творчества, они остаются устойчивыми обозначениями художественных образов национальной народно-поэтической традиции.

Второй ряд лексико-семантических явлений составляют слова, употребляемые в «переносно-расширительном смысле» [12, 33]. При таком употреблении они утрачивают соотносительность в основных значениях со своими лексическими эквивалентами других языков. Например, «к слову гриб «Большой академический словарь» даёт только «ботаническое» значение. Однако, говоря с оттенком иронии, насмешки и недоброжелательства о старом человеке, сгорбленном, слабом, небольшого роста, с морщинистым лицом, нередко прибегают к слову гриб или к сочетанию старый гриб. См. также переносно-расширительное таких слов, как голубь, бык, устаревшее брильянтовый. Русское гусь как негативную характеристику человека с намёком на его плутоватость, необязательность и немецкое Ganz как характеристику глупой медлительной женщины; лапочка как нежно-ласкательное обращение к женщине, ребёнку, заяц – к ребёнку при Maus, Mäuschen «мышь, мышка» в немецком языке» [13, 112].

К третьему ряду явлений относятся слова, коннотативный культурный компонент смысла которых выступает в качестве переносно-метафорического значения данной лексической единицы. Например, шляпа, наряду с прямым значением, имеет переносно-метафорическое: о вялом, неэнергичном, ненаходчивом, простом человеке. В немецком языке эквивалент слова шляпа в этом значении – Slappschwanz «вялый хвост». Слово тряпка, наряду с предметным значением, выступает в разговорной речи с переносно-метафорическим значением [с оттенком сильной пренебрежительности]: о слабом, бесхарактерном, неактивном человеке. Эквивалентом этого значения слова тряпка во французском языке является poule mouillee «мокрая курица», в английском: milksop – буквально «хлеб, размокший в молоке» [13, 114].

Коннотация рассмотренных выше слов является национально-специфичной и национально-уникальной. Конечно, есть слова, которые заключают в себе аналогичные по содержанию коннотации, наблюдающиеся у эквивалентных слов разных языков. Это относится, скажем, к культурному компоненту смысла слов роза, белый, левый, солнце во многих языках европейского ареала или к словам типа донкихот, ловелас, дон Жуан, красная шапочка.

Наиболее отчётливо и явственно культурный компонент смысла слова проявляется при сопоставлении национальных культур, в частности, при изучении неродного языка. Так, в межкультурной коммуникации больше всего проблем возникает при переводе информации с одного языка на другой. Очевидно, что абсолютно точный перевод в таких случаях невозможен из-за разных картин мира, создаваемых разными языками. Наиболее частым случаем такого языкового несоответствия выступает отсутствие точного эквивалента для выражения того или иного понятия и даже отсутствие самого понятия. Но наиболее сложной в данном случае является ситуация, когда одно и то же понятие по-разному - избыточно или недостаточно - выражается в разных языках. Проблема заключается в том, что значение слова не исчерпывается одним лишь лексическим понятием [денотацией слова], а в большей степени зависит от его лексико-фразеологической сочетаемости и культурной коннотации. Абсолютно полное совпадение данных аспектов слова практически невозможно.

Вот почему проблема культурной коннотации смысла слова так существенна для лингвистики, теории и практики перевода, лингвокультурологии, в контрастивно-типологических лингвистических исследованиях.

ЛИТЕРАТУРА

1. Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики языковых единиц. - М.: «Просвещение», 1986. – 254 с.

2. Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и культурологический аспекты. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. – 230 с.

3. Касевич В. Б. Буддизм. Картина мира. Язык. – М.: Правда, 1996. – 205 с.

4. Копыленко М. М. Основы этнолингвистики. – Алматы, 1995.

5. Воробьев В. В. Лингвокультурология. - М., 1997.

6. Тимашёва О. В. Введение в теорию межкультурной коммуникации: Учебное пособие / О. В. Тимашёва. – М.: УРАО, 2004. – 191 с.

7. Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. – 1990 - №2. С. 36-40.

8. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. – 2-ое изд., испр. – М.: «Языки русской культуры». – 2000 - I-XV. 296 с.

9. Воркачёв С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт: становление антропоцентрической парадигмы в языкознании // Вопросы языкознания. – 2000. - № 1. - С. 64-72.

10. Фрост С. Г. Коннотации как одно из «хранилищ» культуры [Текст] // Актуальные проблемы языкознания, страноведения и методики обучения иностранным языкам: материалы III межвуз. науч.-практ. конф. – Челябинск, 2003. – С. 94-96.

11. Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М.: «Высшая школа», 1974. – 320 с.

12. Леонтьев А.А. Национально-культурная специфика речевого поведения. - М.: «Наука», 1977. – 186 с.

13. Бельчиков Ю. А. Язык: система и функционирование. – М.: «Высшая школа», 1988. – 198 с.



К содержанию номера журнала: Вестник КАСУ №2 - 2009


 © 2024 - Вестник КАСУ